Они уже близко!!!

@темы: immagini, delirio

---

Праздник. Поток сознания.

Хочется отойти от мимоз-тюльпанчиков-шаблонных фразочек и просто вспомнить.
Например, Ипатию Александрийскую.
И Олимпию де Гуж.
И еще много-много кого.
Вспомнить тех, благодаря кому я могу теперь учиться, работать, писать диссер и решать сама - спать мне с кем-то или не спать, иметь детей или нет, варить суп или залить кипяточком растворимую лапшу, баллотироваться в президенты или ну его нафиг.
Попросить прощения у тех, кого бьют плетьми, отрезают "лишние" органы, отдают замуж в полумладенческом возрасте. У
За нас, сестры. За заляпанные чернилами школьные тетрадки, за короткие юбки и узкие брюки, за водительские права и дипломы о высшем образовании, за резинки для волос, для стирания и для любви, за вредных начальников и надоевшие корпоративы, за стипендии и зарплаты, за право ставить галочку в избирательном бюллетене и право забить на выборы, за тех, кто добился всего этого для нас и за нас, которые этим пользуемся.
Пьем! =)))

@темы: vita, pensieri

---

Наши инквизиторы - самые инквизючие инквизиторы в мире! :)

Есть у меня в 10 классе ученик по имени Назар. Ребенок обладает веселым характером, интонациями а-ля доктор Хаус, умом, сообразительностью и явными задатками юного инквизитора )
Когда я пришла к ним первый раз (на пробный урок, еще не зная, возьмут меня на работу или нет), это дитя сидело и что-то сосредоточенно корябало в тетради. Разглядев наконец, что именно, я мягко заметила, что если бы кое-кто меня слушал вместо того, чтобы малевать на уроке биологии мальтийские кресты и кросслеты, то у этого самого кое-кого было бы на контрольной на одну проблему меньше. Ребенок посмотрел на меня офигевшим взглядом, в котором явственно читалось "шозанахнеположеноучилкебиологиизнатьтакиевещи" и я поняла, что мы с ним сработаемся
Мальчег постоянно обзывает своих одноклассников еретиками, безбожниками и нечестивцами, грозя им карой небесной, костром и всяческими муками разной степени адскости. Время от времени он пытается привести свои угрозы в действие, но не тут-то было ( в том же классе учится чемпионка Украины по карате). Тогда этот юный пироман религиозного толка забивается в угол и бормочет что-то насчет геенны огненной и того, что маааааленький костерок еще никому не повредил )))
Пару дней назад захожу в школу, вижу картину маслом: бежит Назар, сжимая что-то в руке. За ним гонится ученик 11 класса, вопя "Стой! Остановись! Отдай! Сволочь, верни ЗАЖИГАЛКУ!!!"
В общем, трепещите, еретики, молодая смена растет )))

@темы: scolari, vita

---

Мозговыносящая игрулька

Dark Cut

@темы: giochi

---

Там, за холмами, солнце запело...

Сделаешь шаг - за тобою весна!

Под другим углом будут падать солнечные лучи. По-другому будет пахнуть воздух. Другие цвета раскрасят поверхность земли и другие звуки будут летать, путаясь в ветвях деревьев, на которых вырастут другие листья и цветы - не те, что в прошлом году. Весна - время обновлений. Скачиваем обновления, устанавливаем куда надо и получаем позитив

@темы: vita

---

Ку-ку )))

 Velarence, добро пожаловать

@темы: amici

---

Дыбр трамвайный.

Еду сегодня в костел. Стою, тут меня за руку трогает девушка.

- Законспектируйте, пожалуйста, талончик.
Я, на автомате: да, сейчас закомпостирую.
Девушка: законспе... компо... БЛИН!

Вот что учеба с людьми делает )))

@темы: vita

---

Лы(тдыб)рически-учебное.

Ученики стали путать преподаваемые мной предметы. Пыпыц )))

Вызываю сегодня деффачко (которое у нас спортсменко и нифига не учит) к доске решать задачу по физике. Записали условие, задачка элементарная, на 1 формулу. Девица молчит, смотря куда-то в необорззримые дали..
Я: Настя, по какой формуле мы находим электроемкость, зная заряд и напряжение?
Деффачко молчит.
Я: Настя, ты аообще хоть одну формулу из курса физики знаешь?
Деффачко (тоном несправедливо обиженной): Конечно, знаю! H2O !!!

----------------

На перемене цопнула у кого-то из десятиклассников хрестоматию по зарубежной литературе. Открыла на странице, где описывается смерть Андрея Болконского. Я сейчас окончательно упаду в ваших глазах, дорогие френды, аки Балрог с Гэндальфом в обнимку, но великое во всех смыслах произведения Толстого "Война и мир" не входит в число прочитанных мною книг. По причине того, что в 10 классе у меня не было такого предмета, как зарубежная литература, а вот лень вселенская, наоборот, была. Ну так вот, умирает он долго и мучительно на протяжении пяти с лишним страниц, а от чего - не написано! А мне, как биологу, интересно!!!

Я (в пустоту): От чего же все-таки умер Болконский?
Ученик (отрывая голову от парты): БАЛКОН на него упал...

----------------

Кафедра педагогики. Показываю научруку статью. Ага, ту самую, про эмо ))) Входящие в помещение люди имеют возможность наблюдать следующую картину.
В углу за столом сидят две личности женска полу 22 и 55 лет. Склонившись над какими-то листами бумаги, они потягивают из пластиковых стаканчиков амаретто и время от времени весело ржут. Наконец дама 55 лет не выдерживает:

- Галя! Я к концу Вашей аспирантуры о собственной гендерной идентификации забуду!

Не забудет, конечно же. )) Но приятно, когда пишешь статью о субкультурах, а научрук, вместо того чтобы ворчать, активно этим интересуется

@темы: scolari, vita

---

Дзынь-дзынь, мяу-мяу.

В результате сегодняшнего похода на Вернисаж коробочка, в которую я собираю посылку для  Тайо, пополнилась четырьмя стеклянно-кошастыми экземплярами.
Только как же этот рай кошкофила упаковать, чтоб не разбился по дороге?....

@темы: vita

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Даль в гробу устал вращаться =)

Ну вот, примерно по такому принципу и происходит проедание мной ученических мозгов на тему "прекратилиматеритьсянедорослипоганыевыломаетемойтонкийграмматическийкайф" )))

@темы: scolari, vita, giochi

---

Бутыыылка )

Ходила сегодня на мастер-класс по декупажу.
Понравилось.
Вот первый комкастый блин:

@темы: immagini, giochi

---

Кровь версус касторка

Притащила я сегодня своим десятиклассникам микроскоп. Объяснила как пользоваться, нарезали препаратов всяческих листиков, добытых на ближайшем подоконнике - смотрим. Дети радуются, думают, что этим все и ограничится. Ага, щаззз. ))
Вредное училко достает упаковку со скарификатором и мееедленно, со смаком разрывает бумагу.

Я: Володя, вот ватка, спирт - коли.
Вовка (бледнея от ужаса): Я... Э.... Да ... Пани Галя... Но как? Да я... Ни в жисть...
Училко спокойно всаживает себе в безымянный палец тот самый вышеупомянутый девайс, выдавливает каплю крови, размазывает по стеклу, ставит под микроскоп...
Володя тихо опускается на стул.
Хлипкие нынче мужчины пошли ))

Кстати, мною эмпирическим путем было определено (на лавры первенства ни разу не претендую), что иммерсионное масло успешно можно заменить обычным касторовым. Озарение снизошло сегодня утром. В результате я в 10 утра вломилась к маме в комнату с вопросом: "Мам, у нас касторка есть?"
Мама: Доча, у тебя запор?
Я: Мама, у меня урок...

@темы: scolari, vita

---

Сакральная архитектура Львова

Наш ответ  Тайо =)))

Кафедральный собор Успения Пресвятой Девы Марии, XV век

















Часовня Боимов при соборе

продолжение следует )

@темы: immagini

---

Уважение культурных традиций

Нашлось и как-то сразу проассоциировалось с предпоследним постом  Тайо. Или сначала нашлось, а потом...? Впрочем, неважно. Замечательный рассказ.

Уважение культурных традиций

Челнок пришвартовался к звездолету, и пассажиры расселись по местам, ожидая высадки на планету. Джаммар, стараясь сохранять, как и положено мужчине, равнодушное и непроницаемое выражение лица, прошел по рядам и наконец нашел свое кресло. Его соседкой справа оказалась пожилая женщина.
-- В первый раз высаживаетесь на новую планету, молодой человек? -- спросила она его, улыбаясь.
Джаммар, раздосадованный тем, что его неопытность так легко заметить, молча кивнул и отвернулся, показывая, что не желает продолжать разговор. "Как не стыдно! -- подумал он. -- Пожилая женщина, а пользуется косметикой и даже не покрыла голову платком! Как какая-нибудь шлюха!"

Прошло вот уже более десяти лет, как люди со звезд пришли на землю Мирджала, но никто из свободных так и не смог привыкнуть к их низким обычаям. Проклятые торгаши, не знающие чести! Видано ли, что эти трусливые бараны купаются в роскоши, а истинные воины пребывают в бедности, вынужденные распродавать свою землю и то, что в земле, чтобы покупать всякие бесовские штучки со звезд. Но все еще переменится, и он, Джаммар, этому поможет! Правильно говорил его дядя, что в звездных людях мужества меньше, чем в бабах. Имей мужчины племени Джаммара такое же оружие, как звездные люди, разве стали бы они унижать себя торговлей? Что может быть достойнее, чем получить свое по праву воина или с доблестью погибнуть в бою и в раю слушать доносящиеся с земли песни, славящие твою храбрость? Но такого же оружия у племени не было. А теперь есть! И три летающие лодки, и трубки, убивающие светом и жалящие железом. Они купили их за те деньги, которые им, как милостыню, швырнули звездные для покупки еды рабам, чтобы те не дохли с голоду. А кто виноват, что расплодилось столько рабов, что земля не может их прокормить? Кто своей проклятой магией со звезд добился того, что смерть не забирает у рабов лишних детей? А теперь рабов стало намного больше, чем вольных. И эти животные все время хотят жрать! Некоторые даже осмеливаются втихаря роптать! Перебить бы лишних -- и все, но эти твари с небес угрожают, что тогда больше не дадут денег! Но ничего! Осталось ему, Джаммару, добыть питье для летающих лодок, и тогда трусливые небесные жители заплатят за все. А ведь воевать они не умеют. Разве может хорошо воевать тот, кто боится смерти? И что значит оружие в руках воина, который боится его применить! Это тогда не воин, а баба. Среди вольных воинами становятся с двенадцати лет. А все слышали, что на звездных лежит проклятье -- нельзя им убивать воинов, что младше восемнадцати, и баб. И потому не посмеют они стрелять по летающим лодкам, если там будут воины, не достигшие восемнадцатой весны. И баб надо бы на всякий случай с собой взять побольше и помоложе, чтоб проклятье звездным поперек горла встало. А если и посмеют стрелять, то что с того -- рай открыт для всех воинов, независимо от возраста.
Дядя Джаммара Бгамир знал обычаи людей со звезд лучше всех. Он прожил среди них семь лет. Год даже провел там в тюрьме. Он, смеясь, вспоминал это время.
-- Представляете, -- рассказывал он, -- попортил какую-то девку во время гулянки. Красивая девка была, но шлюха -- вся одежда просвечивает и телом так и вилась под музыку. Ну, я ее схватил за волосы и потащил с собой, а тут этот дохляк со звезд подбегает, и давай кричать на меня на своем птичьем языке. Я его и придушил слегка. А на суде сказали, что, мол, обычаи наши и им, крысам, понятны, и они их уважают, но у них обычаи другие. И, хотя положено мне восемь лет тюрьмы за девку и за то, что кадык ее хозяину перебил, дадут всего три, поскольку не я виноват, а бедность нашей земли. Выходит, даже эти звездные жабы постеснялись за шлюху слишком вступаться, хоть и приходил ко мне там один и все разъяснял, что по их правилам она не шлюха, а честная женщина. А я и не спорил с ним, что с них дураков звездных взять, которые честную женщину от шлюхи отличить не могут? А в тюрьме у них жизнь лучше, чем в нашем родовом замке. И еда богаче и вообще... И работать не нужно. И они меня этим испугать хотели после того, как я в плену у Такшира был в яме земляной? Через год пришел ко мне один из звездных. Понял ли я, что был неправ, спрашивает. Я и соврал, что понял. Тут меня на два года раньше выпустили и денег с собой дали столько, сколько три дома рабов на земле за полгода приносят.
Тут все слушавшие дядю удивлялись и начинали смеяться над глупостью людей со звезд, так как ведь известно, что за изнасилование честной женщины положено сажать на кол, а уж если то чужая рабыня, то за ее изнасилование надо платить половину ее стоимости. А стоят красивые рабыни дорого... Задумавшись, Джаммар даже не заметил, как челнок приземлился. Увидев, что люди выходят, он поспешно встал и пошел вслед за ними.
Космопорт был огромен. Его величие сначала подавило Джаммара, но он напомнил себе, что многие империи рушились под копытами лошадей его предков, и гордо пошел к автобусу.
На таможне какой-то чиновник просмотрел его документы, фальшиво ему улыбнулся и начал зачитывать явно заученную наизусть речь:
-- Вы находитесь на территории Мирры, добровольно покинувшей Содружество Демократических Планет. Хотя наши законы почти полностью совпадают с законами Содружества Демократических Планет, имеются, тем не менее, важные отличия, так как мы придерживаемся политики рационального уважения культурных традиций других наций, закрепленной законодательно. Во избежание недоразумений вам сейчас будет продемонстрирован короткий фильм, поясняющий особенности нашего законодательства, базирующегося на рациональном уважении культурных традиций приезжих.
Затем таможенник нажал какую-то кнопку, из боковой двери выскочил молодой слуга и сказал Джаммару:
-- Пройдите, пожалуйста, со мной. Я отведу вас в кабинку для просмотра фильма.
Джаммар пошел за ним, ухмыляясь про себя -- попробовал бы кто в его собственном доме ему, Джаммару, указывать, что он должен уважать чьи-то чужие традиции! Он лишал людей головы и за меньшее. Нет, эти звездные люди и в самом деле хуже пугливых баб. Народ рабов.
Свет в кабинке погас, и на экране перед Джаммаром загорелся герб Мирры.
-- Мирра соблюдает в одностороннем порядке все резолюции Содружества Демократических Планет, -- начал вещать голос за кадром. -- Такие, как резолюция по соблюдению прав человека, резолюция о свободе слова, резолюция о демократических выборах, резолюция о ведении конвенциональных боевых действий и других. Особенностью Мирры является то, что все эти резолюции соблюдаются лишь до тех пор, пока они не входят в противоречие с принципом рационального уважения культурных традиций других наций. Как и члены Содружества Демократических Планет, Мирра нуждается в постоянном притоке иммигрантов. С другой стороны, разность менталитетов и культурные различия между иммигрантами и местным населением ведут к серьезным конфликтам. Именно для устранения этих конфликтов и был принят закон о рациональном уважении культурных традиций других наций. В настоящее время мы с гордостью можем отметить, что согласно данным независимых международных статистических агентств, уровень преступлений в среде иммигрантов и уровень преступлений против иммигрантов со стороны местного населения является на Мирре самым низким по сравнению со всеми членами Содружества Демократических Планет. Закон о рациональном уважении культурных традиций других наций был принят на Мирре после восстания иммигрантов из Аршара, повлекшего за собой многочисленные жертвы. Тогда на всепланетном референдуме в полном соответствии с демократической процедурой он и был утвержден. Основными принципами, на которых он базируется, являются...
Экран неожиданно ярко вспыхнул и погас. В кабинку просунулась голова молодого слуги.
-- Перегорел, -- заблеял он жалобно. -- Замена минут сорок потребует. А у меня конец смены...
Он воровато оглянулся по сторонам.
-- Может, так пройдете? -- тихо зашептал он.
Джаммар усмехнулся и вышел из кабинки.
Вечером того же дня Джаммар пил вино в одном из местных кабаков. Топливо для летающих лодок он купил и отправил без проблем. Местные торгаши за деньги продадут тебе хоть родную мать. К нему подошел официант.
-- Мне очень жаль, но не могли бы вы пересесть за другой столик? Как я вас уже предупреждал, этот столик зарезервирован с десяти вечера, -- обратился он к нему. Кровь бросилась Джаммару в лицо:
-- Пошел вон, раб!
-- Но...
Джаммар вскочил из-за стола и ударил официанта по лицу. Тот упал. Джаммар, нагнувшись, швырнул в лицо официанту скомканные деньги и пошел к выходу.

В изоляторе было светло и тепло. Арестованные жались по углам, боясь глядеть на Джаммара после того, как он избил одного из них за то, что тот не отдал ему свою куртку. Джаммар же спал на лавке, укрывшись этой самой курткой. Вошел охранник и тронул его за плечо. Джаммар сломал ему руку.

Дверь одиночной камеры открылась, и в ее проеме появился человек в строгом костюме и с портфелем.
-- Здравствуйте, я уполномоченный по вашему делу, -- сказал он и протянул руку для рукопожатия. Руку Джаммар проигнорировал.
-- Когда меня выпустят? -- спросил он.
-- Видите ли, -- замялся вошедший, -- мы только сейчас выяснили, что вы не были ознакомлены с нашими законами касательно рационального уважения культурных традиций других наций. Уверяю вас, что все в этом виновные будут строго наказаны. Но, к сожалению, незнание законов не освобождает от ответственности, и...
-- Выпустят меня когда? -- повторил Джаммар.
-- Сразу после того, как отрубят вам руки и отрежут уши и нос за избиение вольного и дружинника, по вашей терминологии, а также за воровство, -- ответил уполномоченный, потупив глаза.
-- Как -- руки?! -- заорал Джаммар -- Да вы что?! Вы не можете! Я точно знаю, что на вас зарок и проклятие лежат! "Тарлиратность" и "кхуманисм" называются! Мне дядя мой рассказывал, а он врать не будет! И кто -- вольный?! Слуга в кабаке -- вольный?! И что я украл? Куртку?! Но я ж ее в тюрьме забрал уже!
-- Д-дело в том, -- запинаясь, ответил вошедший, -- что рациональное уважение культурных традиций в нашем законодательстве означает, что к негражданам в случае совершения ими преступлений на нашей территории принятое на нашей территории наказание замещает наказание, традиционное для страны прибывшего -- при условии, что таковое прописано в законодательстве той страны и не является более мягким по сравнению с установленным у нас. Вот, собственно, этот параграф, -- и он быстро раскрыв портфель, достал папку и торопливо зачитал:
-- "Поскольку мы считаем, что все нации равны и одинаково разумны независимо от своего материального благосостояния и традиций, то, следовательно, криминальное законодательство и законы и обычаи ведения войны, принятые этими нациями заслуживают уважения, как сознательно ими избранные. И поэтому, уважая культурные традиции этих наций, мы будем по обстоятельствам (то есть, в том случае, если наказание за подобные проступки у данной нации имеется и является более строгим) следовать их законам и обычаям в обращении с преступниками или во время ведения войны с этими нациями".
Уполномоченный захлопнул папку.
-- Этот закон был принят на Мирре после восстания иммигрантов в столице. Тогда иммигранты с Аршара, прежде чем их остановила полиция, перебили в городе более тысячи человек за то, что в час их священной ежегодной молитвы нудисты устроили маскарад и они, сыны Аршара, посчитали это оскорблением их святого отца. А потом еще и сам Аршар объявил Мирре войну -- и начал ее с уничтожения государственного круизного космического лайнера Мирры, на борту которого проходила детская олимпиада. Я, собственно, пришел сделать вам предложение. Дело в том, что ваша страна напала на одну из наших торговых космических баз, поэтому мы были бы вам очень признательны, если бы вы согласились -- под контролем детектора лжи -- рассказать о том, как обычно ведет войну ваше племя. Как обходятся ваши воины с пленными, с мирным населением и так далее? Нам бы хотелось избежать недоразумений и...
Звериный вой прервал речь уполномоченного. Джаммар дико выл и бился головой о стенку камеры. Он знал обычаи своего племени слишком хорошо.

(с) Максим Шапиро

@темы: pensieri

---

Нил Гейман. Снег, зеркало, яблоко.

Для  Зай

Снег, зеркало, яблоко

Еще один рассказ, жизнь которого началась в «Penguin Book of English Folktales» Найла Филипа. Я читал сборник в ванне и наткнулся на легенду, которую уже, наверное, тысячу раз читал раньше. (У меня до сих пор сохранилась книжка с картинками, которую мне подарили, когда мне было три года.) Но этот тысяча первый раз оказался магическим, и я начал задумываться над легендой, выворачивать ее наизнанку и обсасывать. Несколько недель она крутилась у меня в голове, а потом вдруг в самолете я начал писать рассказ от руки. Когда самолет приземлился, рассказ был на три четверти готов, поэтому, поселившись в гостинице, я сел в кресло в углу номера и просто продолжал писать, пока он не вылился на бумагу.
\Рассказ был опубликован издательством «Dream Haven Press» в виде буклета ограниченным тиражом в поддержку «Фонда правовой защиты комиксов» (организации, которая защищает предоставленные Первой поправкой права создателей, издателей и продавцов комиксов). Поппи 3. Брайт перепечатала его в своей антологии «Любовь по венам II».
Мне нравится считать этот рассказ вирусом. Стоит вам его прочесть, и вы уже больше никогда не сможете читать исходную легенду по старому.


Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.
Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.
Мудрая женщина, колдунья — так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.
Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его — не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза — синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.
Когда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.
Девочка отказывалась есть вместе с нами.
Не знаю, где и чем она питалась.
У меня были свои покои, а у моего супруга короля — свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.
Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.
— Принцесса?
Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы — еще чернее, а губы — краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.
— Что ты делаешь в этой части дворца?
— Я есть хочу, — сказала она, как сказал бы любой ребенок.
Была зима, когда свежая еда — все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.
— Вот, возьми.
Осень — пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.
Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.
— Вкусно?
Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась — она так редко улыбалась, — а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.
От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.
А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.
Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.
Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.
Пока он спал, я провела пальцами по его коже, — вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один — в боку, где в юности его ранил вепрь.
Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.
Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом — в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.
А я стала королевой.
Я была глупа и молода — восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, — и не сделала того, что сделала бы сейчас.
Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.
Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.
Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя — оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.
Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край — вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер.
Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.
Лес — темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи то глаза.
Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее — ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.
Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево красные, как грудка малиновки.
За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.
Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.
В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку — жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих — пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.
В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной — его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.
И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел — огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.
Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)
Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.
Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей — дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.
Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.
— Я пришел к тебе не как к моей королеве, — сказал он. Я молчала. И слушала.
— Я пришел к тебе потому, что ты мудра, — продолжал он. — Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? — спросил он. — В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.
Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.
Мне его принесли, и я в него заглянула.
Ей было двенадцать — уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы — угольно черные, губы — кроваво красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, — рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках — два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом. Перед моим мысленным взором она начала красться и перебегать на четвереньках от дерева к дереву, будто зверь: летучая мышь или волк. Она за кем-то следила.

Это был монах. Одет он был в рогожу, его ноги были босы, а ступни покрыты шрамами, волосы на лице и на месте тонзуры давно уже отросли.

Она следила за ним из-за деревьев. Наконец он остановился на ночлег и стал разводить костер: сложил ветки, а на растопку разломал гнездо малиновки. В мешочке на поясе у него был кремень, и он постучал им по огниву, пока искра не перекинулась на сухие прутики и не заплясало пламя. В гнезде, которое он нашел, было два яйца, их он съел сырыми. Скудный, наверное, ужин, для такого дюжего мужчины.

И пока он грелся у костра, она вышла из укрытия. Приникнув к земле по ту сторону пламени, она глядела на него в упор. Он улыбнулся, будто давно не видел другой живой души. и поманил ее к себе.

Встав, она обошла костер, но остановилась выжидающе на расстоянии вытянутой руки. Он порылся в складках рясы и нашел монету — маленькое медное пенни, которое бросил ей. Поймав пенни, она кивнула и подошла к нему ближе. Он потянул за служившую ему поясом веревку, и его сутана распахнулась. Тело у него было волосатое, как у зверя. Она толкнула его на мох. Одна рука, точно паук, поползла по волосам, пока не сжалась на его стволе, другая выводила круги вокруг левого соска. Закрыв глаза, он запустил огромную лапу ей под юбку. Она же приникла губами к соску. который теребила. — ее кожа казалась такой белой на фоне его мохнатого, бурого тела.

Она глубоко вонзила зубы ему в грудь. Его глаза распахнулись, потом закрылись снова, а она стала пить. Она оседлала его. но питаться не перестала. И пока она кормилась, между ее ног начала сочиться и стекать прозрачная черноватая жидкость.

— Ты знаешь, что не пускает путников в наш город? Что случилось с лесным людом? — спросил распорядитель ярмарки.

А я прикрыла зеркало оленьей кожей и сказала ему, что сама позабочусь о том, чтобы лес снова стал для всех безопасен.

Она наводила на меня страх, но что мне оставалось? Я была королева.

Неразумная женщина пошла бы в лес и попыталась поймать тварь, но я уже была неразумна раз и не желала повторять свою ошибку. Я сидела над старыми книгами. Я говорила с цыганскими женщинами (цыгане приходили в наши земли, преодолевая горы на юге, лишь бы не пересекать лес к северу и западу).

Я подготовилась и собрала то, что мне потребуется, и когда выпал первый снег. была готова.

Нагая, я поднялась в одиночестве на самую высокую башню дворца, на площадку, открытую небу. Мое тело холодили ретра, мурашки поползли по моим рукам, грудям и бедрам. Я принесла с собой серебряный таз и корзинку, в которую загодя сложила серебряный нож, серебряную булавку, щипцы, серый плащ и три зеленых яблока.

Опустив принесенное на каменный пол, я стала нагая, смиренная пред ночным небом и ветром. Увидь меня кто-нибудь там, я велела бы выколоть ему глаза. Но подсматривать за мной было некому. По небу неслись облака, то скрывая, то вновь являя убывающую луну.

Взяв серебряный нож, я порезала себе левую руку — раз, другой, третий. Три раза. В таз закапала кровь, алая жидкость, но в свете луны — черная.

К ней я добавила порошок из сосуда, что висел у меня на груди. Это была бурая пыль, приготовленная из высушенных трав, кожи особой жабы и многого другого. Она загустила кровь, но не дала ей свернуться.
Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.
Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато черный осадок, похожий на ярь медянку.
Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.
Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.
Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать — и наблюдать.
Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов — уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.
Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.
Я ждала. Никто больше не появился.
Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.
Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.
— Ленты, пригожая девица, — прокаркала я. — Красивые ленты для ваших волос…
Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок — это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.
Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.
Я же вернулась во дворец.
Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.
Что она сделала?
Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.
А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные красные яблоки.
Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.
И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…
К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки — рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, — перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.
Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.
В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.
Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами — добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.
Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит — и жителям города.
Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель — я, например, — не счел ее возможной себе угрозой.
Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.
Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза — но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.
И тогда он вошел в меня.
Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала — просто не могла сдержаться.
Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его — крохотной, скользкой козявки.
— Прошу, — шепотом взмолился он, — ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.
Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.
На следующий день рано утром он — уехал, забрав всех своих людей, — они поскакали в лес.
Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.
В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.
С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?
Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…
Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.
Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?
Мне неведомо.
Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?
Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.
Вот что я знаю. — Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.
В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.
Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.
Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.
Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.
Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце — маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.
Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась — пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце — а кровь все бежала у нее по рукам — и задвинула его глубоко под ребра.
Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.
Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.
Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.
Тут становится жарко.
Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную из лжи.
Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.
Снег падал, пока меня несли — по мужчине на руку, по мужчине на ногу — всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.
Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.
Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.
Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.
Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.
Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.
Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.
А стану думать про снежинку на ее щеке.
Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.

@темы: pensieri, amici

---

Servus Servorum Dei

Просто люблю эту фотографию

@темы: immagini

---

К вопросу о Буратинах

— Ты постарел, братец! — нарушил повисшее над столом молчание Карабас. - Постарел и совсем потерял остатки разума. Отец придёт в ярость узнав об этом!
Толстый палец Карабаса осуждающе указал на скрючившуюся в углу убогой каморки, нелепую деревянную фигурку, увлечённо грызущую луковицу прямо с шелухой.
— Или ты думаешь что «Не сотвори кумира» только для смертных?! Ты же сам разболтал им об этом отцовском бзике...
— Ой-ой-ой!!! — лицо старого шарманщика перекосила издевательская усмешка — Кто б говорил! Сам-то наштамповал себе целый кукольный театр, не поленился, брааатец!
— Отцу давно наплевать на то что я делаю... — помрачнел Карабас — С тех самых пор, как мой идиот-братец влез вместо меня на крест! Я для Отца — отработанный материал... шлак мусор... Даже, если я тоже свихнусь, как остальная наша семейка и начну строить их себя «доброго самаритянина» — ему всё равно будет наплевать на меня...
За кривоватым, занозистым столом вновь повисло тяжёлое молчание, нарушаемое только чавканьем Буратино...
— Слушай, брат! — снова вскинулся Карабас — Столько лет прошло, а я всё никак не могу понять, за каким чёртом ты припёрся тогда со своими кретинами в Иерусалим? Ты же прекрасно знал, что Отец послал на крест меня! Это была моя работа, а ты всё изгадил! Моё воскрешение должно было научить людей Борьбе, Смелости, Чести... А чему научила из твоя выходка?
— Любви и Смирению... — начал было шарманщик.
— ЛЕНИ И ТРУСОСТИ!!! — заорал Карабас, — Идиотизму твоему и твоей шизофрении!! Вот чему ты их научил! Подлости ты их научил! Вместо того чтобы стать свободными и сильными, они стали жечь всех кто мало-мальски отличается от серого быдла. По всей чёртовой Европе горят чёртовы костры, и вся эта вакханалия во-имя тебя... ИМЕНЕМ ТВОИМ! Знаешь ты кто?! Ты кровожадный идол! Тебе приносят человеческие жертвы, как какому-нибудь индейскому змеёнышу...
— Ведьм и колдунов казнят без пролития крови, братец, — усмехнулся Карло — так что я не кровожаден.
— Демагог! Крючкотвор и демагог!! — казалось что огромная фигура Карабаса от усталости и бессмысленности спора стала меньше... — Ххха! Бедного дядю Везельвула называют «отцом лжи», но ты его перещеголял, братец...
— НЕ УПОМИНАЙ ПРИ МНЕ ЭТОГО ИМЕНИ!!! — внезапно взорвался шарманщик.
— Кстати об именах... Какого черта ты вдруг стал «Карло»?... Карлой... Карликом... Это намёк на то, что ты после креста стал скрюченным как горбоносец? Или что?
— Хреновый из тебя лингвист, братишка — захохотал старик — «Карло» — это «Карл» — Король! Ибо я Король и Царь Царства небесного!!!
— Ты совсем охренел, Иисус?! — лицо Карабаса побелело как полотно. — Отец никогда не пустит твоих сволочей на небеса! И я не пущу!!! В Валхалле нет места трусам и лентяям! Ни-за-что!!!
— Обойдусь без Отца... — сверкнул глазами старик — и без тебя, братец, тоже как-нибудь обойдусь...
— Хрен ты без меня откроешь Двери! — рявкнул Карабас — На земле есть только один ключ от Небес, и этот ключ мой! Мой, а не твой! И ты его не получишь!! Я давно подозревал что ты за ним охотишься, поэтому спрятал его в очччень надёжном месте...
— Ты наивен, братец. Болото по-твоему достаточно надёжное место для хранения Ключа?
— Значит ты знаешь где Ключ... Ах хитрец! Ты это сказал для того чтобы я побежал его перепрятывать?! — разозлённый Карабас вскочил из-за стола. — Ну уж нет!!! Ты не сможешь его оттуда достать. С тех пор, как ты отдал Петру свой Дар хождения по воде, болото для тебя НЕДОСТУПНО! Прощай, брат-карлик... Встретимся в другой жизни!
Хлопнула дверь и в каморке снова остались только старый безумец и его деревянная кукла.
— А ты всё же туповат, Варрава, — засмеялся Иисус вслед ушедшему брату — Тебе стоило бы подумать, почему я сделал Буратино именно из лёгкого, плавучего дерева...

(c) shannar

@темы: pensieri

---

ЛвН - флешбэк

Разбирала только что папку "Мои Документы". Наткнулась на квенту персонажа, которого я играла в этом сезоне "Львова в Ночи".
Мои тогдашние (да, впрочем, и теперешние) отношения с Миром Тьмы можно охарактеризовать фразой "Мама, море!!!". Потрогать ручками, лизнуть язычком, вот тут дернуть, вот это поскрести - а что получится? )
Предыдущий проект я просто про... экхм... ну вы поняли. Настолько про... , что в припадке комплекса неполноценности пообещала себе, что никогда больше в сборище умных людей, которые играют в ролевые игры, не полезу.
Но поскольку играть хотелось - попросилась в мапер-группу.
И тут - провтыканный мной и найденный Юлей пост у Никкеля о наборе в Орден Леопольда. В Инквизицию.
Тут намешалось много чего. И Торибла, и тот факт, что психологию ВоДовского вампира мне понять было очень сложно, и мой спонтанный и не иначе как Господом-за-уши-притянутый приход в католичество.
И мапергруппа пошла Стрыйским парком.
А я написала очередную сумбурную и странную квенту и состворила такого же персонажа.
Жаль, что не довелось его полноценно отыграть.

в общем, вот, кому интересно

Мария Дробилкова (сестра Марта OSC)

Я родилась в праздник. Один из наиболее почитаемых праздников Католической Церкви – день Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, 8 декабря, в 1980 году. Мой отец, Вацлав Дробилек, был успешным адвокатом; мать, Агата Дробилкова , работала у собственного мужа секретаршей. Я была первым ребенком в семье, долгожданным, любимым – тщательно балуемым, но не избалованным. У нас был красивый дом в уютном городке Годонин – это в Моравии, на юге Чехии. Был сад. В саду – качели. Маленькая Маришка очень любила раскачиваться высоко-высоко, «до самого неба». Помните, чем заканчивали в легендах всевозможные покорители неба? Вот-вот. Строителям Вавилонской башни Господь смешал языки. Икар упал в море и там погиб. Мне повезло меньше – я свалилась на землю. И выжила. Вот только … ноги больше не слушались меня. О беготне босиком по лужайке, играх в мяч, да просто о том, чтобы встать и самостоятельно дойти до туалета, можно было забыть. Жизнь – такая, какой я ее знала до сих пор – кончилась. А было мне неполных четыре года.
Мама и папа очень огорчились. Плакали – сначала так, чтобы я не видела, а потом уже не таясь – «да что она понимает». Злились – сначала на себя и друг на друга, а потом и на меня – «сама виновата». Жалели. А во мне тогда не было ни жалости к себе, ни злости на судьбу – только огромное недоумение. Ну как так – хочется же побегать, попрыгать, поболтать ногами в воде – а не выходит. Вместо этого – нелепое и громоздкое кресло на колесиках. Естественно, самое дорогое и технически совершенное из существующих на тот момент. Как же – ведь у семьи адвоката Дробилека должно быть все самое лучшее. Роскошный автомобиль, на котором папа возил меня по всевозможным больницам. Платочек из валенсийского кружева, стоящий примерно столько же, сколько и папина машина – у мамы. Чтобы многократно отрепетированным жестом прижимать его к абсолютно сухим глазам и жаловаться подругам – «ах, как же я несчастна».
Так прошло полтора года. За это время мама успела забеременеть и родить сына – замечательного, здорового мальчика по имени Томаш. В год он научился ходить. А еще через три месяца отец посадил меня в свою шикарную машину и повез в Брно.
Здание, у которого мы остановились, не было похоже на больницу. В больнице все ходят в белых халатах, и хирургами там работают в основном мужчины. Здесь же было полно женщин в черных одеждах. Про себя я решила, что они хорошие. Ведь если мужчины в белых халатах пугают тебя жуткими железками и ты чувствуешь себя при них неуютно, то с женщинами в черных платьях все должно быть наоборот, верно? Меня вкатили в какую-то большую комнату и дали в руки книжку с картинками. На одной из них была изображена женщина в простой одежде, топчущая ногой змею. Я уже знала, что это Мария – та самая, в честь которой меня назвали. Папа тем временем разговаривал с какой-то женщиной строгого вида. Я увлеклась книжкой, а когда наконец закрыла ее, то увидела, что отца в комнате нет. Пыхтя, я доехала до окна и выглянула во двор – серебристого «Ламборджини» папы там уже не было…
Молоденькая девушка в черном тронула меня за руку.
- Здравствуй, Маришка. – ласково улыбнулась девушка. В ее глазах светилась уже успевшая надоесть жалость. – Меня зовут сестра Марта. Я покажу тебе твою комнату. Заводи это чудесное кресло и поехали.
- Мою комнату? – я все еще не понимала. – Но моя комната у нас в доме… В Годонине… Там два окошка и ковер в желтые цветочки. А где папа? Я хочу домой!
- Он уехал. – девушка краснела и старательно прятала глаза. – Он уехал, но он обязательно вернется и заберет тебя.
Я была еще совсем ребенком. Тепличным, домашним ребенком, понятия не имевшим о том, что такое горе, нужда, предательство. Но почему-то я поняла, что сестра сейчас говорит что-то … неправильное. Слово «ложь» тогда еще тоже было мне ненизвестно.

Тем не менее отец обо мне не забыл. Выражалось это в том, что каждый месяц, третьего числа, приезжал посыльный и вручал той самой женщине с суровым лицом пухлый конверт. Я уже знала, что живу в монастыре Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, что живут здесь монахини-клариски, что женщина с суровым лицом – настоятельница монастыря. Обо всем этом поведала мне сестра Марта. Молодая монахиня ни на шаг не отходила от меня. Казалось, ей в радость ухаживать за девочкой-калекой, приносить ей еду, менять белье, помогать мыться и ходить в туалет. А еще она всегда целовала меня на ночь и пела колыбельные – в отличие от родной мамы. Вообще, в какой-то момент я поняла, что в монастыре мне намного лучше, чем дома. Тут была огромная библиотека и никто не запрещал брать из нее книги, был маленький весело журчащий фонтанчик в саду. По коридорам бродила толстая пушистая кошка – дома я мечтала завести щенка или котенка,
но мама постоянно твердила: «У меня аллергия на шерсть! Ты что, хочешь меня в могилу свести?». Я не хотела. А еще здесь я чувствовала, что мне действительно рады. Что улыбаются не потому, что так принято, не потому, что папа платит за меня большие деньги… Я не понимала, почему, и однажды спросила об этом сестру Марту. Сестра сначала удивилась, потом расхохоталась, а потом стала рассказывать мне о Боге.
В моей голове как будто сложилась какая-то мозаика , болтавшаяся там в виде разрозненных, хаотично расположенных кусочков. Я поняла, что все на свете – не просто так. Что во всем есть свой смысл – в том, как ходит солнце по небу и как ползет муравей по земле. В том, как журчит вода, и в том, как льется человеческая речь. В серости камня на мостовой, в зелени гнущихся от ветра деревьев, в белизне халата врача и в черноте хабита монахини. В том, что я потеряла способность ходить и в том, что мои родители – я это уже поняла – оставили меня навсегда. Мой отец бросил меня, чтобы я могла узнать своего небесного Отца. Узнать о том, что Он есть Любовь – безграничная и всепроникающая, всепрощающая и утешающая. О том, что Его любви хватает на всех – на главу государства, на моего папу-адвоката, на врачей в больнице, на монахинь, продавцов сладкой ваты, воров, водителей такси. И на меня, калеку. Господь и сестра Марта были единственными дорогими для меня существами. И когда одна отлучалась куда-нибудь, я посвящала это время общению со Вторым. Меня неудержимо тянуло в уютный костел при монастыре, я не пропускала ни одной Мессы, исповедалась и причащалась каждый день, по десять раз на дню читала Розарий, а потом еще долго разговаривала с Богом своими словами. Сначала просила Его вернуть мне возможность ходить. Потом перестала. Поняла, что раз Господь лишил меня этой возможности – значит у Него есть для меня свои планы…
Сестра Марта, меж тем, считала совсем наоборот. Опять началась бесконечная езда по врачам… С одной стороны, я была ей благодарна, а с другой… Каждое следующее «нет», прочитанное в глазах очередного врача, все больнее ранило душу. Каждый день я молилась Господу, чтобы Он не допустил мне впасть в грех уныния. И с Божьей помощью я держалась…
… Однажды зимой, за два дня до моего двенадцатилетия, мы с сестрой Мартой возвращались от очередного эскулапа, проживавшего в Праге. Поезд, на котором мы возвращались, опоздал, и прибыл в Брно когда уже совсем стемнело. До узкой улочки, ведшей к монастырю, мы добрались без приключений. Я спокойно сидела в коляске и перебирала бусинки четок, сестра Марта напевала под нос «Агнус Деи», а потом… Я даже не поняла, откуда взялся мужчина, преградивший нам дорогу. Темноволосый, чисто, даже элегантно одетый… вот только бледный и с совершенно безумными глазами. «Наверное, душевнобольной» - это было единственное, что я успела подумать.
В следующее мгновения страшная сила отшвырнула меня к стене ближайшего дома. Сестра Марта не успела даже вскрикнуть – бледная рука с длинными пальцами зажала ей рот. Я с ужасом смотрела, как мужчина свободной рукой разрывает воротник хабита сестры, как вонзает клыки в ее шею… Я понимала, что меня он оставил напоследок – все равно никуда не убегу… Понимала, что меня ждет участь бьющейся в объятиях чудовища сестры Марты… Я видела только опасность – то, что поведение убийцы странно и сверхъестественно, осознала уже потом. А сейчас… У меня не было чем защититься. Хотя нет… было. Простая ниточка с гладкими деревянными бусинками и крестом.
Из моей головы вымело все молитвы, даже «Патер» и «Аве». Но эту молитву, когда-то выученную самостоятельно, я вспомнила. Каждое слово. От начала и до конца.

Anima Christi, sanctifica me, Corpus Christi, salva me, Sanguis Christi, inebria me…

Господи… Прошу тебя… Защити…

Тело сестры вздрагивало все слабее и слабее.


Aqua lateris Christi, lava me, Passio Christi, conforta me, O bone Iesu, exaudi me, Intra tua vulnera absconde me, Ne permittas me separari a te…

Господи… За что…?

Струйка крови потекла по белому плечу. Кровопийца недовольно зарычал.

AB HOSTE MALIGNO DEFENDE ME !!!

Господи… Я верю Тебе и полагаюсь на Тебя… Если Ты пожелаешь, чтобы я жила – я буду жить… Пожелаешь призвать меня к Себе – я не побоюсь. Прошу Тебя, Господи, упокой и прими в предел Твой дитя Свое, невинно убитую сестру Марту…

Вампир (то, что его следует называть именно так, я тоже поняла уже потом), рыкнул и начал отпускать мертвое тело сестры. Я же продолжала сжимать в руке Розарий. Слез больше не было. Страха тоже. Только надежд на Господа. На его любовь. На чудо…
Чудо – это не только превратить воду в вино. Чудо не обязательно сопровождается неземным светом и гласом ангельских труб. Но от этого оно не перестает быть Чудом.
Я подняла руку с Розарием. Крестик щекотал мне ладонь.
Вампир поднял голову и … подался назад.
Я не успела даже удивиться, потому что Господь решил явить мне еще одно чудо.
Я, с трех лет прикованная к инвалидной коляске, встала и побежала. Побежала, огромными рывками преодолевая небольшое расстояние до спасительных ворот монастыря.
Шаг … еще один… давно забытое ощущение твердой земли под ногами… шаг…

Amen…

Я рывком распахиваю ворота, добегаю до двери и падаю прямо на руки настоятельницы, ошеломленно взирающей на воспитанницу…
Я провалялась в забытьи две недели. Первое, что ощутила очнувшись – тепло деревянных бусинок Розария. Потом мне рассказали, что я так и не выпустила его из рук… Ноги не перестали меня слушаться, и первое, что я сделала, получив разрешение вставать – дошла до монастырского кладбища.
На свежей могиле стоял пахнущий живицей крест. Я присела на скамеечку рядом.

Марта, сестра Марта… Сестричка… Дорогая… Единственное дорогое существо во всем мире…
Марта… Ты ухаживала за мной, заботилась, возилась с калекой… А я… Я – Мария… Я могла только сидеть у ног Христовых и слушать Его слова…
Это было… кажется, вечность назад… Это – Было.
Пришла пора Марии стать Мартой.

Я была двенадцатилетней девочкой, но соображала неплохо даже на тот момент. Согласно официальной версии, сестру Марту убил сумасшедший, убил с помощью холодного оружия с зубцами. Я не стала их разубеждать. Я понимала, что мне никто не поверит.
Я страстно желала отомстить за сестру Марту. И понимала, что совершаю грех.
В моей комнатке появилась невесть как завалявшаяся в кладовке плетка. Каждую ночь я по несколько часов избивала себя, пытаясь искупить греховные мысли. Но они возвращались…
Я не знала, с чем столкнулась. Не понимала, с какой тварью должна буду иметь дело. Но осознавала, что вынуждена буду хоть что-то противопоставить этому существу…
Сутки напрлет я просиживала в библиотеке, выискивая малейшие упоминания о подобных тварях. Часами напрлет изводила себя физическими упражнениями на заднем дворе монастыря…
Так прошло три года. Я поступила в постулат Ордена Святой Клары. И продолжала думать о мести…
Когда мне было 16 лет, в монастырь приехал новый священник, отец Якуб. Я пошла к нему на исповедь, рассказала о желании мести, об истории, которая подвигла меня к этому. Я ожидала обычных слов о грехе, покаянии и смирении, но…
- Я понимаю тебя, дитя мое. - неожиданно сказал священник. Я подскочила и во все глаза уставилась в решетку конфессионала, из-за которой лился спокойный убедительный голос.
- Большинство людей считает сверхъестественных существ не более чем плодами человеческого воображения. Вампиры, оборотни, призраки… Для людей это сказки, не более того. И они поддерживают это убеждение. Им выгодно, чтобы мы считали их легендами, покуда они считают нас пищей, чтобы не представляли облика смерти, могущей однажды настигнуть нас в ночи, чтобы разводили руками и пытались объяснить загадочные смерти понятными нам причинами, желая замаскировать собственное неведение… Сказки… Так думают многие, но не все. Есть люди, которые знают, что сказка может однажды настигнуть тебя на темной улице и вцепиться в горло. Мы знаем, как выглядит эта сказка и как с ней бороться. Мы, Общество Святого Леопольда. Или, проще говоря, Святая Инквизиция.
- Я тоже так хочу… - более наивных фраз я не ляпала еще никогда в жизни. Священник позволил себе короткий смешок, но тут же посерьезнел.
- Ты хочешь вступить на путь борьбы и служения, дочь моя? А ты понимаешь, что это означает? Мы – избранное воинство, гвардия Господа нашего, солдаты пришествия Его, но ни одна корона мира не сдавливает голову так больно, как этот почетный шлем воина Божьего. Тебе придется отказаться от своей воли, от собственных мыслей… Те обеты послушания, которые ты собираешься дать здесь, в монастыре – детские игрушки по сравнению с ежедневной покорностью, требующейся от каждого члена Ордена. Покорностью, которая не должна перетекать в слепое послушание. Ты сумеешь соблюсти эту грань? Сможешь понять, что не месть должна двигать тобой, но желание спасти мир от тварей, крадущихся в ночи? Сумеешь обуздать свою душу? Ты…
Рыдая, я выбежала из конфессионала. В этот момент я чувствовала себя жалким, ничтожным существом, недостойным даже того, чтобы умереть во имя Господа. Я упала на колени перед статуей Христа и стала шептать молитвы...
Прошло полгода. Шесть долгих месяцев я не прекращала молить Господа, чтобы Он указал мне путь. И все шесть месяцев понимала, что Он не оставляет меня. Живой, Любящий, Справедливый Отец… Поняла, что говорил отец Якуб о мести, поняла, что нельзя лелеять и ставить на главное место в жизни свое личное горе. Осознала, что вряд ли смогу когда-нибудь собственными руками убить тварь, отнявшую жизнь сестры Марты. Но могу сделать так, чтобы не было новых Март, умирающих от клыков вампира. И вдруг до меня дошла еще одна вещь… Отец Якуб, мудрый, опытный священник… Он мог объяснить мне все это еще тогда, на исповеди – но предпочел позволить дойти до этого самой. И теперь я понимала, что сочти он меня недостойной служения – он бы просто НЕ РАССКАЗАЛ мне об Инквизиции…
Так я обрела новую жизнь и новый ее смысл. Новициат проходила в Праге под руководством матери Агнессы, настоятельницы Сообщества Святой Клары в Ордене. Мать Агнесса и ее сестры были необыкновенными женщинами – мягкими, добрыми, казалось, что божественный свет никогда не покидает их лиц. Орденские клариски были гениальными целительницами, я жадно перенимала у них знания, но… Чем больше я узнавала о сверхъестественных существах, тем четче понимала, что нельзя занимать пассивную позицию, позицию целителя. Для меня все более привлекательным казался путь борьбы. Борьбы со всеми сверхъестественными, и особенно с вампирами – самыми богомерзкими из них, посмевшими поставить себя на одну доску со Спасителем, победившим смерть… В один прекрасный вечер я взяла ручку и бумагу и написала письмо Монсеньору Амелио Карпаччио. Через месяц пришел приказ о зачислении меня в Новициат Детей Св. Лазаря. Через три года я стала полноправным членом Сообщества.
Теперь я счастлива – мой Господь привел меня к Себе, указал путь служения Ему, и я бесконечно благодарна Ему за это. Я всегда верила Ему, а Он никогда не оставлял меня. Наш Господь… Не беспощадный кровожадный воин, как у мусульман, которые боятся своего Аллаха до дрожи в коленях и не могут справить нужду, не помолившись. Жалкие, запуганные людишки… Не безликая Сила, как у индуистов и буддистов – эти гордецы возомнили себя частью этой силы и воображают, что они – боги… Не нечто не познанное, как у агностиков, и не пустота, как у атеистов – насколько же им сложнее жить, бедным… Наш Господь – Живая Личность, Добрый Отец, любящий нас, дающий нам право самим выбирать себе судьбу, огорчающийся,когда мы делаем что-то плохое, но бесконечно терпеливый и прощающий. Отец, пожертвовавший Своим Сыном ради спасения человеческого рода, сделавший это из Любви. Сын, добровольно пошедший ради нас на муки – из Любви. Дух, просвещающий наши мысли, ведущий нас дорогами этого мира – все из той же безграничной божественной Любви… Год назад Господь пожелал уделить мне особый знак Своей Любви – и теперь иногда на моем теле расцветают пять кровавых роз – ран Христовых, стигматов.
Мы – оружие Господа нашего, мечи в руке Его, авангард воинства Его, отныне и вовеки, и пока не зазвучит труба Архангела. Мы – собаки, охраняющие стадо Его, собаки, разрывающие тело Иезавели, собаки, лающие, когда приближается враг. Мы следуем за Иисусом в том малом, в чем можем следовать. Он – Агнец Божий, взявший на себя грехи мира. Мы добровольно принимаем на себя бремя греха, дабы уберечь от этого овец Его. Мы убиваем во имя Господне – чтобы нашим ближним не пришлось марать руки в крови. Мы говорим неправду – чтобы овцам руки Его не пришлось осквернять свои уста ложью. Мы заставляем людей действовать в наших интересах – но грех этот лежит на наших душах. Мы все знаем, что можем умереть без покаяния – и тогда нам придется уповать лишь на милость Господа. На то, что Он читает в сердцах и знает, что все, что мы делали – делали из Любви. К Нему и к стаду Его.
Я очень мало времени жила в миру, среди обычных людей. Школу и университет мне заменила библиотека монастыря – и знания, полученные оттуда, вполне на уровне высшего образования. Сестры клариски научили меня медицине, обучение у них я не прекращала даже перейдя к Детям Лазаря – и теперь могу лечить не хуже дипломированного врача. Мне никогда не доведется познать мужчину – но я и не стремлюсь к этому, желая посвятить свою непорочность Господу. Я стараюсь не показывать этого, но мне неприятны прикосновения любого мужчины, даже брата по вере, даже священника, уделяющего благословение. Я стараюсь не сближаться особо с братьями и сестрами – отчасти оттого, что боюсь снова потерять дорогого человека, отчасти – потому, что люблю уединение и не хочу, чтобы кто-либо отнимал у меня время, которое хочу посвятить общению с Богом. Шаг за шагом я иду по пути борьбы с демонами-кровопийцами – читаю труды, написанные братьями, ищу информацию, размышляю… Иногда – вступаю в бой. Смешно, но отправляя в небытие очередного вампира, я всегда представляю себе того, увиденного много лет назад. Они все для меня теперь на одно лицо. И я буду убивать в каждом того самого, первого увиденного мной. Пока Господь не пожелает призвать меня к себе.
Сейчас на моем столе лежит лист бумаги с печатью и подписью Генерального Инквизитора, предписывающий мне в составе ценакула из четырех человек отправляться на Западную Украину, в город Львов. Завтра, уже в дороге, аббат выдаст нам информацию, касающуюся данной миссии. Очень давно, когда мне было лет восемь, сестра Марта привозила меня сюда на прием к доктору Светлане Латенко – крупнейшему специалисту в области нейрохирургии. Эта милая полноватая женщина средних лет тогда не смогла мне помочь – но я видела, что ей искренне жаль сиротку. Все время, пока длились обследования, я жила у них в доме. Подружилась с детьми доктора – Катей и Антоном. Катя была серьезной и вдумчивой, как мама, в те годы она оканчивала школу и собиралась поступать в медицинский. Антон, вертлявый мальчишка моих лет – тяготел к технике, его комната постоянно была завалена различными деталями, проволочками и инструментами. После отъезда я долго переписывалась с ними, знаю, что Катерина окончила медицинский университет, работает врачом на «Скорой помощи», вышла замуж за мужчину по имени Степан, у них растет сынишка. Муж кати занимает высокий пост в мэрии Львова, ведает коммунальным хозяйством. Антон же окончил технический вуз, что-то связанное с телефонными коммуникациями, и сейчас занимает пост директора регионального управления «Укртелекома». Мы общаемся до сих пор, правда, в последнее время перебрасываемся только открытками на рождество и Пасху, но все равно, хотелось бы их всех увидеть, поговорить… хотя бы немного. В конце концов, не так уж много в моей жизни было людей, которым я была ценна сама по себе, просто за то, что я есть…
Итак, деньги на миссию ( около тысячи долларов на человека) нам выдали сегодня утром, вещи спакованы, оружие (два пистолета и патроны к ним, кинжал из качественной стали и автомат), уложено в специальный отсек сумки. Еще в той же сумке пара комплектов одежды, документы, различные бытовые мелочи, Розарий, Библия и молитвенник, аптечка и небольшой набор простых хирургических инструментов. Завтра с самого утра мы отправимся в путь, каждый из своего города, и встретимся уже во Львове. Мы не знаем, что ждет каждого из нас, не знаем, вернемся назад или же завершим свой земной путь на одной из улиц древнего города. Все в руке Господней, а мы – лишь орудие в ней. Дух Святой поведет нас и укажет, как лучше исполнить волю Его. Аминь.

@темы: giochi

---

И снова Неми )

(с)

@темы: immagini, delirio